Идущий к свету - Страница 14

— У него и женщин даже вроде не было.

— Не знаю точно, Саша, но гланды были однозначно.

— Не поняла.

— Ему гланды удаляли года четыре назад, а ночью после операции было сильное кровотечение, пришлось делать переливание крови. Тогда и занесли с донорской кровью.

— Он мне не говорил… Может, и сам не знал тогда? — Саша силилась подавить рыдания.

— Нет, знал. Просто он не хотел превращать жизнь своих родных в кошмар, поэтому, когда узнал, что заражен, то переехал от матери к вам, а когда стал болеть, то ушел и от вас. Я помогал как мог, доставал лекарства, но чем тут поможешь?! В больницу он не хотел ни за что. И очень боялся повредить вашей личной жизни.

— Вот чудак! Какая там личная жизнь! Я вообще ни о чем думать целый год не могла, кроме как о том, куда он делся и где его искать. Записку только какую-то стремную написал с извинениями и уехал.

— А мать?

— Что мать?! Он вам про нее рассказывал что-нибудь?

— Нет, никогда. Из тринадцати месяцев, что мы были знакомы, двенадцать он вообще молчал.

— Я даже не знаю, что вообще про его мать можно сказать. Это не женщина, а профсоюзный функционер. Она всю жизнь делала карьеру и при коммунистах, и при демократах так называемых.

— А отец? — Павел Ильич пододвинул к себе стакан с чаем.

— Я его почти не помню. Тихий был такой, приятный человек. Она в президиумах заседала, а он дома отсиживался, Андрюшку без памяти любил, но сам умер, когда тому еще и семи лет не было. А дальше стали появляться какие-то няни из деревни, старушки-родственницы… Я вообще не понимаю, как он таким хорошим вырос.

Саша, очевидно, терпеть не могла свою тетку, мать Андрея.

— Знаете, Павел Ильич, меня действительно всегда поражало, почему Андрюша получился таким хорошим. Помню, в университете наш профессор по педагогике процитировал какого-то выдающегося своего коллегу из прошлого, который сказал, что для того, чтобы воспитать ребенка мерзавцем, достаточно его баловать и не уделять ему внимания.

— Многие нечто в этом роде говорили, но вам цитировали, скорее всего, Песталоцци.

— Вот-вот! Наверняка Песталоцци… Так вот, у Андрюши всегда было все что угодно: игрушки, конфеты, деньги только мамы не было, да и вообще семьи.

— Так с кем я теперь должен встретиться в Москве и кому должен передать его вещи и документы?

— Кроме меня, у него никого больше нет. — Саша опять заплакала и потянулась к кучке документов, перемежающихся черно-белыми детскими фотографиями.

Попутчики молчали, а поезд проехал под московской кольцевой автодорогой и вскоре, замедляя ход, застучал по стыкам и стрелкам подъездных путей Ярославского вокзала.

— А как вы познакомились с Андрюшей? тихо спросила Саша.

— На обеде… В столовой для неимущих…

*

Павел возвращался домой с прогулки. Он взял себе за правило бродить каждый вечер два-три часа по ближайшим окрестностям. Как ни странно, но чем успешнее продвигалась их миссия с Петром, тем меньше было дел у самого Павла.

Новообращенные, число которых с каждым днем множилось, легко и радостно общались с Симоном-Петром, чувствуя в нем человека, близкого им по происхождению и по образованию, вернее, по отсутствию последнего у простого галилейского рыбака. В Павле они ощущали чуждое для себя аристократическое начало, его логика и знания ничем не помогали им в постижении новой веры, напротив, вызывали смущение и беспокойство. Видя это, Павел перестал уже приходить на собрания и совместные моления; более того, он старался отсутствовать даже в собственном доме, когда наиболее приближенные ученики собирались у Петра послушать несчетное число раз повторяемые им рассказы об Учителе. Бесправные, измученные тяжкой работой люди завороженно, как малые дети любимую сказку, слушали одну и ту же историю про чудесное житие Господа Иисуса Христа. И во второй, и в пятый, и в десятый раз они все так же плакали и улыбались сквозь слезы, глядя на светлого старца, принесшего им Благую Весть о грядущем Царствии небесном.

Павел возвращался домой с прогулки. Солнце клонилось к закату, и Павел знал, что в это время Петр со своими гостями уйдет на тайное вечернее моление, а в доме останутся только темнокожая служанка и ее сводный брат Тимофей, очень смуглый, но все же не совсем чернокожий юноша, которого Павел выкупил у престарелой римской матроны, отчаявшейся приспособить его для своих плотских утех. Юноша переболел в младенчестве болезнью, которая сделала его совершенно непригодным для исполнения причудливых капризов дряхлеющей вдовы. И та, получив с Павла изрядную сумму денег, купила взамен Тимофея двух здоровенных и туповатых братьев-близнецов германцев, на коих возлагала большие сексуальные надежды. Впрочем, как позднее выяснилось, надежды эти также не оправдались: братья в своих эротических пристрастиях были крайне консервативны и в качестве достойных объектов воспринимали исключительно мелких копытных животных, среди стад которых в качестве подпасков и пастухов провели весь период полового созревания.

Павел поднялся на последний пригорок, с которого уже была видна крыша дома, утопающего в зелени фруктового сада. С расстояния трехсот шагов он разглядел удаляющегося в сторону города Петра; с ним был десяток учеников, в том числе и несколько женщин. Павел замедлил шаг, чтобы дать им уйти подальше, и к тому моменту, когда сам он подошел к дому, Петр с учениками уже растворились в густеющих сумерках.

В беседке убирали со стола служанка и ее брат. При появлении Павла их лица озарились счастливыми улыбками. На столе уже горел, потрескивая, масляный светильник, и Павел сел у огня.